Петр  Дукмасов

Глава II

М.Д.Скобелев под Плевной

Наконец, наступил кровавый день 30 августа. Густой туман окутывал нас во всех сторон, мелкий дождик зарядил, по-видимому, на весь день, образуя липкую грязь на глинистых, поросших виноградниками и кукурузой, скатах Плевненских возвышенностей. С раннего утра уже загремели пушечные выстрелы вокруг Плевны, и целые сотни русских гранат и бомб, шипя и свистя, летали в редуты, траншеи и в город; большинство их, конечно, впивалось не в человеческое мясо, а в землю и камень. Турки отвечали довольно вяло. Уже давно мы все на ногах, или, вернее, на конях, и ездим по позициям за Скобелевым, у которого сегодня лицо необыкновенно серьезно, озабочено. Вот вся группа остановилась на возвышенности, и Скобелев внимательно рассматривает расположение войск.

— Послушайте, внезапно обратился он к Куропаткину, – я и забыл совсем. Как бы назначить кого-нибудь из расторопных офицеров, чтобы позаботился о доставке воды на позицию для войск во все время сражения – это необходимо!

Куропаткин оглянулся кругом и остановился на мне.

— Да вот – Дукмасов может. Пожалуйте-ка сюда!

И Куропаткин начал объяснять мне мою новую обязанность. Вначале я страшно обиделся за такое поручение. «Вот, черт возьми», думал я, слушая наставление Куропаткина, «неужели я ни к чему более не способен, как только развозить воду... Люди идут в бой, грудью столкнутся с врагом, и вся честь победы падет на их долю, а тут изображай из себя водовоза». Наконец, я не выдержал.

— Господин капитан, обратился я к Куропаткину, – нельзя ли вас просить избавить меня от этой обязанности; назначьте, пожалуйста, какого-нибудь урядника, что ли. Я предпочел бы идти в атаку, на штурм, чем возиться с таким не боевым делом!

Капитан, заметя, по выражению моего лица и тону голоса, мое неудовольствие, слегка улыбнулся.

— Вы напрасно думаете, мягко и дружески заметил он, – что, то дело, которое вам поручено, так ничтожно и обидно для самолюбия: каждый приносит долю пользы в этом общем, великом деле. Доставлять ближнему облегчение в страданиях, подкреплять его силы – это, напротив, великая роль, и каждый принесет вам за это искреннюю благодарность.

Доводы Алексея Николаевича были настолько убедительны, что я вполне с ним согласился, и задетое слегка самолюбие было совершенно успокоено.

Вообще, нельзя не отдать должную справедливость уму Алексея Николаевича, такту его, и уменью обращаться с подчиненными.

Ведь другой на его месте, на мое замечание о назначении урядника распоряжаться подвозом воды, крикнул бы просто: «Извольте не рассуждать, а исполнять, что вам приказывают!»

Положим, я и стал бы исполнять, но не с такою энергией, не с таким глубоким сознанием пользы и важности порученного мне дела, а просто с формальной лишь стороны... Здесь же сила убеждения, спокойная логика и теплое, товарищеское обращение вполне достигают своей цели.

Куропаткин ускакал догонять Скобелева, а я решился добросовестно заняться своею новою мирною миссией в сфере пуль и гранат.

Обидно мне было только то, что меня могли убить или ранить в то время, когда я занимался самым мирным занятием.

Получив в свое распоряжение десять казаков, я отправился с ними в деревню Брестовац, собрал там несколько каруцц с волами и бочками, и организовал подвоз воды на позицию.

Двенадцать бочек с водой постоянно стояли на известных местах, а четыре безостановочно снабжали войска на позициях.

— Вот, спасибо, дай Бог вам здоровья, казачки! – говорили солдатики, утоляя томительную жажду в самом разгаре жаркого боя.

Устроив таким образом порученное мне дело, я вернулся снова в свиту Скобелева исполнять свои ординарческие обязанности.

Не буду останавливаться на описании подробностей боя 30 августа на Зеленых горах, на геройских подвигах наших войск. Русскому читателю эти подвиги прекрасно известны из многочисленных корреспонденций, рассказов и особенно из правдивого, подробного и высокохудожественного описания этого славного боя в капитальном труде генерала Куропаткина «Ловча и Плевна». В летописях русской военной истории бои 30 и 31 августа на Зеленых горах прибавят еще несколько славных страниц.

План Скобелева атаковать редуты № 1-й и № 2-й действительно гениален, и сильно поразил турок и их недюжинного предводителя своею неожиданностью, смелостью, даже дерзостью. Идея блестящая, исполнение не менее славное.

И если храбрые бойцы и их гениальный полководец не получили своевременно поддержки, помощи, то в этом не их вина!

Будь направлена сюда главная атака всех оставшихся свободных резервов – несомненно, что армия Османа-паши сложила бы оружие, или, в противном случае, совершенно была бы истреблена.

Общая атака плевненских укреплений назначена была в три часа дня, но на Зеленых горах бой начался гораздо раньше: Скобелев решил занять сначала третий гребень, укрепиться на нем и затем уже двинуться в три часа, вместе с другими войсками, на штурм редутов.

Под грохот наших батарей двинулись в атаку, в десять часов утра, на третий гребень владимирцы и стрелки. Прикрываемые туманом, они быстро и молодецки оттеснили турок с этого гребня; некоторые, как приказано было им, остановились здесь и занялись самоокапыванием; другие же, не видя ясного очертания гребня, продолжали преследовать бежавшего врага до самых редутов, причем несколько смельчаков даже вскочили в неприятельское укрепление. Впрочем, вскоре турки вытеснили эту слабую горсть храбрецов и, в свою очередь, перешли в наступление. Но встреченные огнем владимирцев и Суздальцев, мусульмане принуждены были отойти обратно к своим редутам, оставив третий гребень в наших руках.

Общий штурм начался ровно в три часа дня. Владимирцы получили приказание атаковать редут 1-й, суздальцы – редут 2-й, стрелки 9-го и 10-го батальонов – направились правее последних.

Стройно, в полном порядке и под музыку, двинулись эти части вперед, быстро спустились с третьего гребня, перескочили ручей, и стали карабкаться наверх по скользкому, вследствие дождей, и голому скату... Но тут убийственный огонь неприятеля заставил их временно остановиться. Поддержанные ревельцами, которые из резерва подошли к ним на подмогу, наши молодцы снова полезли по вязкому грунту на встречу страшному свинцовому дождю, теряя по дороге сотни своих храбрых товарищей... На половине ската солдаты снова приостановились: эти тучи пуль на совершенно открытом скате производили ужасное опустошение в рядах наших бойцов, что, в связи с физическою усталостью, делало дальнейшее наступление почти невозможным. Еще несколько мгновений – и наступающие части бросятся назад!.. Момент был критический!.. Скобелев решился тогда на последнюю, крайнюю меру – бросить в боевую линию весь оставшийся в его распоряжении резерв – три батальона либавцев и два стрелков...

Я позволю себе здесь выписать почти две страницы высокохудожественного и правдивого описания этих боевых минут из замечательного труда генерала Куропаткина «Ловча и Плевна»:

«Пять свежих батальонов – пишет почтенный автор – скрылись в зловещей долине, которая так же быстро поглотила их, как уже поглотила одиннадцать батальонов, ранее посланных. Эта лощина представлялась каким-то чудовищем, которое ненасытно требовало и поглощало все новые и новые жертвы. Несколько тысяч человек уже убыли из строя. Либавцы и стрелки молодецки достигли лощины и, оставив там свои жертвы убитыми, ранеными и отсталыми, стали, в свою очередь, карабкаться по скату. Вот они уже достигли до изнемогавших в борьбе с губительным огнем наших передовых частей, слились с ними и начали продвигаться вперед сперва довольно быстро, затем все медленнее. В это время турки перешли сами в наступление против нашего крайнего правого фланга из г. Плевны. Тут были у них пехота, черкесы и башибузуки.

«Дрались в рукопашную. Наш правый фланг приостановился; фронт и левый фланг были тоже близки к остановке.

«Успех боя окончательно заколебался. Тогда генерал Скобелев решил бросить на весы военного счастья единственный оставшийся в его распоряжении резерв – самого себя. Неподвижно, не спуская глаз с редутов, стоял он верхом, спустившись с третьего гребня на половине ската до ручья, окруженный штабом, с конвоем и значком. Скрывая волнение, генерал Скобелев старался бесстрастно-спокойно глядеть, как полк за полком исчезали в пекле боя. Град пуль уносил все новые и новые жертвы из конвоя, но ни на секунду не рассеивал его внимания. Всякая мысль лично о себе была далека в эту минуту. Одна крупная забота об успехе порученного ему боя всецело поглощала все. Если генерал Скобелев не бросился ранее с передовыми войсками, как то подсказывала ему горячая кровь, то только потому, что он смотрел на себя, как на резерв, которым заранее решил пожертвовать без оглядки, как только наступит по его мнению, решительная минута. Минута эта настала; генерал Скобелев пожертвовал собою, и только чудом вышел живым из боя, в который беззаветно окунулся. Дав шпоры коню, генерал Скобелев быстро доскакал до оврага, опустился или, вернее, скатился к ручью и начал подниматься на противоположный скат к редуту номер 1. Появление генерала было замечено даже в те минуты, настолько Скобелев уже был популярен между войсками. Отступавшие возвращались, лежавшие вставали и шли за ним, на смерть. Его громкое: «вперед, ребята!» придавало новые силы. Турки, занимавшие ложементы перед редутом номер1, не выдержали, оставили их и бегом отступили в редуты и траншею между ними.

«Вид отступавших от ложементов турок воодушевил еще более наших. «Ура», подхваченное тысячами грудей, грозно полилось по линии. Скользя, падая, вновь поднимаясь, теряя сотни убитыми и ранеными, запыхавшиеся, охрипшие от крика, наши войска за Скобелевым все лезли и лезли вперед. Двигались нестройными, но дружными кучками различных частей и одиночными людьми. Огонь турок точно ослабел или действие его, за захватившею всех решимостью дойти до турок и все возраставшею уверенностью в успехе, стало менее заметным. Казалось, в рядах турок замечалось колебание. Еще несколько тяжелых мгновений – и наши передовые ворвались с остервенением в траншею и, затем, в 4 часа 25 минут пополудни, в редут номер 1.

«Генерал Скобелев, добравшись до редута, скатился с лошадью в ров, высвободился из под нее, и из числа первых ворвался в редут. Внутри и около редута завязалась короткая рукопашная схватка. Упорнейшие турки были перебиты, остальные отступили назад к своему лагерю, лежащему в 300 саженях к северу от линии редутов. Другие отступили к редуту № 2.

«Интересен следующий эпизод: схватка еще не всюду была кончена, как офицеры и солдаты, шедшие на редут за Скобелевым, как за знаменем, окружили его и умоляли идти назад, умоляли поберечь себя. Тяжело раненый майор Либавского полка тащил его за ногу из седла; лошадь, на которую Скобелев сел, была повернута и выведена из редута.

В эти минуты каждый от сердца готов был прикрыть своею грудью начальника, раз уверовав в него и видя его личный пример, личное презрение к смерти...»

Итак, редут 1-й и часть траншеи вправо от него остались за нами. Попытка овладеть редутом номер 2 сначала была неудачна и турки отразили наши атаки как с юга, так равно и со стороны редута № 1-й.

Но зато и наши войска, занимавшие редут № 1-й и ближайшую траншею, отбросили ружейным огнем турок, пытавшихся через полчаса после потери своего укрепления вновь его захватить.

Несколько позже, по прибытии свежих подкреплений, бойцы наши (суздальцы и либавцы) снова бросились на редут № 2-й, и, имея впереди достойного предводителя в лице подполковника Мосцевого, ворвались в него, переколов на бруствере отчаянно сопротивлявшихся фанатиков. Остальные в страхе бежали в Плевну.

Наконец, наступила ночь – тяжелая, страшная. Не ночь отдыха, успокоения, а напротив, ночь новых трудов, новых треволнений. Днем, когда видишь перед собой врага, стоящего на месте, приближающегося или удаляющегося, опасность не так страшна; но ночью нравственное состояние делается гораздо тяжелее, нервы слишком напрягаются; каждую минуту ожидаешь неожиданного нападения... Не до отдыха, конечно, было в такие тяжелые минуты! Все ординарцы были разосланы с приказаниями и донесениями. Мне тоже было приказано отправиться с бумагами к князю Имеретинскому. Темень наступила страшная; дождь не прекращался ни на минуту. Завязая в грязи, доехал я до первого гребня, где, возле шоссе, была разбита палатка князя. Кроме него, в ней помещался начальник штаба, полковник Паренсов, и нисколько адъютантов. Все они, не смотря на поздний час, были заняты делом. Нашему брату, ординарцу, приехавшему с донесением, конечно, не нашлось места в палатке' укрыться от дождя и непогоды.

Соскочив с коня, я завернулся в бурку и прилег на мокрой земле возле палатки. Веки скоро сомкнулись, и я уснул тяжелым, свинцовым сном. Недолго, впрочем, пришлось мне наслаждаться отдыхом. Вскоре я почувствовал, что меня кто-то расталкивает.

— Послушайте, бумаги готовы – поезжайте скорей. От души желаю вашему отряду полного успеха, говорил мне Паренсов.

— Передайте, пожалуйста, Скобелеву, сказал в это время вышедший из палатки князь,— что я ему буду посылать все, что только возможно собрать в тылу, а также, что я послал в главную квартиру и просил подкреплений. Ну поезжайте, дай Бог удачи!

Передав Скобелеву бумаги и слова князя, я думал на зорьке хоть немного вздремнуть, так как те нисколько минут, которые я не заснул, а забылся возле палатки князя, не подкрепили, а, напротив, утомили меня еще более.

Но Скобелев не дал мне спать.

— Послушайте, Дукмасов, – обратился он ко мне, – возьмите человек двадцать казаков, да займитесь подвозом патронов стрелкам на позиции, а то они жалуются на недостаток.

Снова вскочил на уставшего не менее меня «Дона» и всю ночь, до самого утра, ездил от патронных ящиков до редутов, снабжая стрелков патронами Бердана, которые казаки помещали в свои торбы и карманы.

Суровое пасмурное утро 31 августа осветило непроглядную, мрачную картину на Зеленых горах. Туман, пропитанный запахом крови, стоял в воздухе. Сотни молчаливых убитых и целые тысячи стонущих раненых, ожидание уцелевшими новых жертв, новой бойни – все это ухудшало нравственное настроение храбрых, но несчастных воинов; лица их были суровы, угрюмы, разговоры были сдержанные... Хотя большинство и получило пищу, но немногим пришлось сомкнуть глаза и запастись силами для новых тяжелых испытаний. Ожидания наши не были напрасны. С раннего утра уже загремела канонада с обеих сторон. Туман мало-помалу стал рассеиваться. Кроме артиллерийского огня, турки участили и ружейный. Со всех сторон летели свинцовые и чугунные чудовища в Скобелевские редуты, защищаемые несколькими тысячами наших измученных солдат (суздальцев, эстляндцев, владимирцев).

Доступы к редутам – склон третьего гребня и подъем за Зеленогорским ручьем сильно обстреливался неприятельским перекрестным огнем; сообщения по этому пространству производились большею частью одиночными людьми и притом бегом.

Самые редуты и траншеи между ними представляли для защитников очень слабое закрытие, и турецкий огонь убивал в них немало народу.

После короткой бомбардировки нашей передовой позиции, турки густыми цепями двинулись в атаку на Скобелевский редут № 1-й, но, встреченные дружным огнем нашей пехоты с редутов и Горталовской траншеи, принуждены были немедленно отступить, не смотря на значительное превосходство в силах, понеся большие потери, и оставив несколько сот убитых и раненых.

Главная сила турок двигалась при этом со стороны Садового редута. «Слава Богу! атака отбита», вздохнули мы свободнее и перекрестились.

Спустя часа три после описанных, неожиданных для нас атак, часов около десяти утра, они снова начали усиленно обстреливать нашу передовую позицию, а затем, густыми цепями красных фесок двинулись в атаку, и повели ее так энергично, так храбро, что едва не овладели укреплениями, стоившими нам таких ужасных жертв. Видно было, как несколько десятков человек наших солдат дрогнули и бросились бежать из редутов; за ними вскоре последовали еще большие кучки, и число защитников становилось все менее и менее. Если бы не гений Скобелева, не его обаяние и безумная храбрость в эту тяжелую минуту, то турки в этот раз наверно овладели бы редутом.

Видя критический момент боя, Скобелев вихрем понесся на своем красивом белом коне, окруженный свитой, к редутам. Увидев любимого начальника, скакавшего на встречу врагу со своим рельефным значком среди этого свинцового дождя, наэлектризованные его словом, его самоотвержением, отступавшее бросились обратно к покинутым местам и дружным, убийственным огнем встретили почти в упор наступавшего врага. Последней не выдержал, дрогнул и. оставив у самых рвов редутов несколько десятков тел своих храбрецов, быстро отступил.

В это время на правом фланге позиции у Тученицкого оврага завязалась оживленная перестрелка. Турки, не тревожимые нашими войсками со стороны Радишева, после нескольких неудачных атак их на редут Омар-бей-Тарбию, рассыпав густую цепь стрелков по правому берегу Тученицкого оврага и видя, что силы скобелевского отряда с этой стороны очень слабы, смело начали спускаться в овраг и даже подниматься на левый берег его. Наша редкая цепь, не будучи в состоянии сопротивляться, стала медленно отходить, цепляясь за деревья, кусты и энергично отстреливаясь; турки наступали все смелее и смелее.

Видя новую угрожаемую опасность, Скобелев поскакал к отступавшим солдатам, удержал их, и приказал во что бы то ни стало отбросить турок за овраг; к счастью, в это время подошло подкрепление из резервов – две роты, которые, вместе с бывшими в боевой линии людьми, дружно бросились на турок, заставили их торопливо спуститься в Тученицкий овраг и убраться восвояси; на пути они оставили немало тел – пули и гранаты наши делали свое дело. Героем в этой стычке был подполковник Эрн.

Я позабыл упомянуть, что на взятый нами редут (Скобелева № 1) еще ночью с 30 на 31 августа были втащены два наших орудия, которые все время прекрасно действовали и принесли большую пользу для защитников редута. Но, поражаемые со всех сторон, орудия эти около полудня 31-го были подбиты и большая часть прислуги истреблена. Тогда Скобелев приказал перевезти в тот же редут еще три орудия. С громадными усилиями и с большими жертвами притащили их до места назначения, и новые орудия снова завязали оживленную перестрелку с турецкою артиллерией.

Один из зарядных ящиков, привезенный с этими орудиями, был поставлен за траверсом и послужил причиной страшного несчастья: турецкая граната ударилась в него, разорвалась, и ящик взлетел на воздух!

Оглушающий удар раздался по всей позиции, и целый столб дыма и земли поднялся над редутом. Несколько человек артиллеристов и лошадей были убиты и страшно изувечены, а некоторые буквально разорваны на клочки; убит был осколком храбрый генерал Тебякин, ранен командир стрелкового батальона полковник Курсель; начальник штаба Куропаткин этим же злополучным взрывом был контужен и обожжен, но, несмотря на это, остался на позиции, и продолжал так же хладнокровно распоряжаться обороной.

Конечно, на наши войска этот взрыв, стоивший нам таких жертв, произвел крайне тяжелое впечатление и в первое время просто ошеломил... Турки, напротив, приветствовали его громкими криками и, совершенно основательно рассчитывая на наше смущение, бросились неожиданно в атаку. Но и в этот раз им не удалось овладеть редутом. Дружные залпы наших рот, особенно из Горталовской траншеи, заставили их постепенно отойти. Это было около часу.

Мы снова вздохнули свободнее. По отбитии этой атаки Скобелев поехал на правый фланг, на редут № 2. Я немного отстал от него и догнал только тогда, когда он выезжал уже из этого редута.

— Вот, посмотрите, Дукмасов, – обратился ко мне, когда я подъехал, Скобелев, указывая на полусотню казаков, бывших впереди редута.

—Этим господам я приказал выбить из огородов и виноградников черкесов и башибузуков, которые засели там в канавах и сильно беспокоят наших.

Я посмотрел на своих станичников и увидел, что действительно они действовали очень вяло, нерешительно: верхом медленно подвигаясь вперед, осторожно перебираясь через канавы и другие препятствия.

— Вот ваши казаки (тут генерал употребил крепкое, ругательное слово), продолжал Скобелев, заметно раздражаясь. – Поезжайте и скажите, чтобы сейчас же выбили эту сволочь!

Своим нецензурно-ругательным словом Скобелев сильно задел мое казачье самолюбие. Вспылив, и не сознавая ясно, что говорю, я, взяв под козырек, твердо ответил:

— Если вы, ваше превосходительство, ругаете так нас, казаков, то я не могу исполнять вашего приказания.

— Как вы смеете рассуждать, хорунжий!- грозно крикнул на меня Скобелев, весь вспыхнув. – Я прикажу вас расстрелять сейчас!

— Как угодно будет вашему превосходительству! Хотя мы стоим теперь под перекрестным огнем и каждый из нас может быть расстрелян неприятельскими пулями, но, если прикажете, меня расстреляют свои пули.

У Скобелева, между тем, вспышка горячности прошла. Он протянул мне руку и с добродушною улыбкой сказал:

— Ну, довольно... Извините меня, голубчик, я погорячился!

Эта искренняя фраза генерала, который действительно мог предать меня суду за мою дикую выходку, за дерзкое возражение, еще более расположила меня к этому человеку, в котором я и прежде души не чаял, которым был просто очарован. Прикажи он мне тогда скакать в главный лагерь и привезти голову Османа-паши, и я ни минуты не колебался бы, не задумался бы отправиться на это сумасшедшее предприятие!.. Я поехал к казакам, передал им приказание Скобелева, и они немедленно и дружно его исполнили, оттеснив черкесов и башибузуков из близлежащих виноградников.

Вскоре после этого я получил новое поручение. Мне приказано было отправиться на левый фланг позиции, и с сотней донских казаков 34-го полка охранять этот фланг со стороны Крышинского редута, удерживая этим турок от атаки в тыл наших войск, действовавших в центре Зеленых гор. Сотней командовал бравый есаул Енютин, с которым вместе мы направились в цепь. Выйдя из виноградников, Енютин рассыпал полусотню, которая тотчас завязала перестрелку с турецкою пехотой, занимавшей траншеи и ложементы близь Крышинского редута. Несмотря на близость неприятеля (шагов 500), казаки успешно состязались в стрельбе с турецкими пехотинцами и, прикрываясь деревьями и кустами, держались до самого вечера на позиции, не допуская турок атаковать наши войска, находившиеся в центре. Потери нашей сотни были довольно ничтожны: 2—3 казака и 6—7 лошадей.

Исполнив это поручение, я снова вернулся к Скобелеву и застал его крайне встревоженным и огорченным. В руках он держал телеграмму от генерала Зотова и говорил Куропаткину: «Черт знает что такое! Пишут, что нет подкреплений, а между тем мы видим у них целые колонны, ничего не делающие... Хоть бы произвели демонстрацию с той стороны и отвлекли от нас таким образом часть неприятельских сил! Ведь нам приходится бороться чуть не со всею армией Османа-паши! Отряд наш истощает свои последние силы в непосильной борьбе!» От внутреннего волнения у него показались даже слезы на глазах; он опустил голову и отвернулся.— «Если бы мне теперь свежую бригаду – я доказал бы...» проговорил он тихо немного спустя (окончания фразы я не расслышал). Затем он поднял голову и, обратившись ко мне, сказал твердым голосом:

— Дукмасов! Поезжайте сейчас на оба редута и прочтите там вслух вот эту телеграмму, которую я получил от генерала Зотова.

Не зная содержания телеграммы, и видя Скобелева крайне возбужденным, взволнованным, я немало был удивлен этим лаконическим приказанием.

— Слушаю, ваше превосходительство, отвечал я, взяв под козырек.— Больше ничего не прикажете?

— Нет, ничего. Это решило все! Поезжайте и прочтите войскам эту телеграмму.

Ударив плетью своего коня, я рысью направился к редуту № 1, до которого было около тысячи шагов. Пули свистали вокруг меня точно рой пчел, но я не обращал на них никакого внимания и больше думал о Скобелеве. Мне стало жаль его, мне было грустно, что мы не выиграем дела, которое так славно начали. Лошадь моя часто спотыкалась на трупы наших солдат, многие из которых уже разложились и наполняли воздух ужасными зловониями. При подъеме на скат, где находились взятые нами редуты, огонь турок еще более усилился и возле меня стали шлепаться со злобным шипеньем одна за другою неприятельские гранаты. Я решил, что целый не выйду из этого царства смерти и ужаса... Один из осколков прогудел вдруг над самым моим ухом; я схватился машинально за голову и думал, что контужен. Но счастье не покидало меня, и я невредимый добрался до цепи. Быстро вскочил я во внутрь укрепления и был поражен тою страшною картиной, которая открылась перед моими глазами: целые груды трупов – православных и мусульман – валялись возле редута и внутри его; раненые, которых немыслимо было вынести из этой кровавой, заколдованной горы, лежали тут же, рядом с убитыми, оглашая воздух стонами, мольбами и проклятиями; та часть бруствера, которая обращена была к городу, состояла буквально из куч мертвых тел, присыпанных слегка с наружной стороны землей; два русских орудия стояли безмолвно, подбитые и негодные к употреблению; несколько сот солдат различных полков, в самых разнообразных позах, стояли, сидели и лежали на банкете, по временам стреляя через вал... Они как-то тупо, апатично посмотрели на меня, когда я верхом вскочил в редут.

— Послушайте, братцы, а где тут ваш командир? – обратился я к ним, не видя офицера.

— А вон там – в энтой траншее, что впереди, – ответило несколько голосов, указывая по направлению к Садовому редуту.

Пришлось скакать еще шагов полтораста и снова под убийственным перекрестным огнем...

Невредимый дохал я, наконец, до самой траншеи, занятой тоже нашими солдатами.

— Где тут командир? – повторил я тот же вопрос, останавливая на всем скаку своего коня.

— А я самый и есть! Что прикажете? – проговорил какой-то офицер, приподнимаясь с земли.

Я увидел перед собою человека небольшого роста, средних лет, довольно плотного, с симпатичным, добродушным и чисто русским лицом, в стареньком пальто с потертыми, древними капитанскими погонами и в такой же шапке.

— Позвольте познакомиться, продолжал он, обращаясь ко мне,— майор Горталов; чем могу служить?

Майор Горталов – личность историческая в военном отношении, которая должна занять почетное место наряду со Скобелевым, Добровольским, Куропаткиным, Эрном и другими героями Зеленых гор.

— Очень приятно, хорунжий Дукмасов, ординарец генерала Скобелева, – отвечал я, пожимая радушно протянутую мне руку храброго воина.— Только не с радостными вестями я к вам, майор! Генерал Скобелев прислал меня сюда и приказал прочесть телеграмму, которую он только-то получил от генерала Зотова.

Тут я громко прочитал телеграмму, гласившую, что подкрепления не могут быть присланы, ибо таковых не имеется, и что он, генерал Зотов, надеется, что войска Скобелева удержатся собственными силами.

Новость эта произвела на героев-защитников, изнемогавших в неравной борьбе с энергичным противником, и каждую минуту ожидавших подмоги, видимо удручающее впечатление. Невольно закрадывалась мысль, что эти отважные бойцы, под впечатлением грустной вести, падут духом и будут обороняться далеко уже не с прежним энтузиазмом, не с прежнею отвагой...

Хотя меня и не уполномочил Скобелев говорить им что-либо еще, но я, тем не менее, стал уверять солдат, будто генерал вполне уверен, что они и без подкреплений сами удержатся на завоеванной позиции, что Великий Князь, главнокомандующий, обещал непременно прислать им помощь и пр. Словом, всеми силами старался хоть немного подбодрить их.

— Ну, до свиданья, дай Бог счастья! – проговорил я на прощанье, пожимая руку Горталова, и. поворачивая своего усталого коня.

В это время турки неожиданно перешли в наступление против этого участка. Увидев мою фигуру на лошади и принимая, вероятно, меня за какого-нибудь начальника, они открыли шагов с 300 самый убийственный огонь. Пули назойливо стали свистеть мимо моих ушей и вдруг одна из них злобно влепилась в голову моего верного боевого товарища «Дона». Зашаталось бедное животное, грохнулось затем на землю и жалобно застонало... Я едва успел соскочить на землю. «Это Бог меня наказывает за вранье!» подумал я, прощаясь с несчастным, любимым другом.

— Эх, жаль, братцы, хорошая лошадь была! – говорили пехотные солдатики, с соболезнованием смотря на бедное животное, которое, откинув назад голову, страшно хрипя и конвульсивно вздрагивая ногами, боролось со смертью.

«Вот, уж одному из нас не суждено вернуться в родные степи, на Дон», думал я, маршируя обратно от Горталовской траншеи к редуту № 1 и из кавалериста превратившись в пехотинца. «Скоро и мой черед, пожалуй! Может, сейчас вот какой-нибудь роковой кусочек свинца влепится мне в спину или в затылок и уложит так же, как и моего верного Пегаса!..»

Не заходя в редут № 1-й, я направился ближайшим путем к редуту № 2-й. Подходя к нему, я встретил знакомого офицера (причисленного к генеральному штабу штабс-капитана Сокольского), который возвращался из редута тоже пешком.

— Что же это пешечком? – обратился я к нему. – А конь твой где?

— Убили только что, – отвечал он, пожимая мою руку.

— Ну, в таком случае, мы с тобой товарищи: я тоже лишился своего дорогого «Дона». Вот что: ты подожди меня здесь немного, я объявлю сейчас приказание генерала на редуте и отправимся вместе назад.

— Ладно, ступай, я подожду!

На редуте № 2-й командиром был подполковник Мосцевой, которому я передал то же известие и прочитал телеграмму. И здесь новость эта произвела видимо удручающее впечатление. Не желая заставлять ждать себя, я пустился в обратный путь, и вскоре подошел я Сокольскому; он сидел на камне между редутами и совершенно спокойно курил папиросу под перекрестным неприятельским артиллерийским и ружейным огнем.

— А я тебя все поджидаю, хладнокровно сказал он, точно дело происходило где-нибудь на бульваре ила в гостиной.

— Однако, ты храбрец! – невольно заметил я, удивляясь тому месту, которое он выбрал себе для отдыха. – Тебе как будто доставляет удовольствие сидеть здесь, ты каждый миг рискуешь быть убитым.

— Э, брат, все равно, куда ни прячься – один черт! – спокойно отвечал Сокольский.

Повторяю еще раз читателю, что я не задаюсь вовсе целью воспроизвести перед его глазами полную картину боя на Зеленых горах в порядке, в системе; и подробностях!.. Я описываю лишь те эпизоды, которых был сам свидетелем или слышал тут же, под огнем, от более или менее авторитетных лиц. Поэтому, весьма вероятно, что в описаниях моих могут явиться и некоторые неточности. Моя главная цель – писать все без утайки, одну лишь голую правду, будь она лестная для нашего национального самолюбия или, напротив, неприятная.

Около четырех часов дня турки открыли усиленный; артиллерийский и ружейный огонь по нашим редутам. Еще раньше Скобелев начал получать донесения от Горталова и Мосцевого о значительном сосредоточении неприятельских войск против нашего отряда. Очевидно, Осман-паша вздохнул свободнее после отбития атаки на других пунктах позиции и, не тревожимый более никем, решил обрушиться почти всеми своими резервами на самого назойливого и опасного врага, который завладел такими важными, в тактическом и стратегическом отношениях пунктами, как редуты № 1 и 2.

Густые цепи турок с сильными поддержками позади неистово лезли вперед, не смотря на страшный огонь наших солдат из редутов и траншей. Целые сотни их валились на землю от русских пуль и гранат; но это не удерживало остальных и они, с дикими криками «Алла, Алла!», с пением и со стрельбой на ходу, неудержимою волной все ближе и ближе подвигались к нашим. Впереди ясно развивалось зеленое знамя пророка: несколько мул в белых чалмах двигались с атакующими таборами, держа высоко над головами священные Кораны. И все эти тысячи мусульман, как бы опьяненные, с каким-то диким энтузиазмом, точно сумасшедшие или разъяренные звери, стремительно подвигались к редутам. Они, вероятно, поклялись или погибнуть, или победить!.. Вместе с пехотой двигалось несколько сот черкесов и башибузуков, которые своим дьявольским видом, своими криками и гиканьем придавали этой фанатической атаке какой-то адский характер...

В этот роковой момент Скобелев со своею свитой и значком стоял на втором гребне Зеленых гор и с грустью смотрел, как была захвачена турками сначала Горталовская траншея, а затем и редут его имени (№ 1). Отчетливо было видно, как кучки наших солдатиков поспешно спускались с кровавого ската к Зеленогорскому ручью, как красные фески появились в редуте, и огласили воздух неистовым, радостным «Алла!» Горсть русских героев не захотела отступить из завоеванных дорогою ценою укреплений и штыками встретила ворвавшихся сынов Магомета. В числе этих, павших в неравном штыковом бою, богатырей, память о которых будет всегда священна на Руси для каждого истинного патриота, был и честный храбрец – майор Горталов. Отступавшие солдаты наши видели, как несколько ворвавшихся в редут здоровых турок, от которых он защищался шашкой, подняли его безжалостно на штыки... Вечная память тебе, скромный герой и честный воин! Дай Бог, чтобы в рядах русской армии было побольше таких, беззаветно преданных своему долгу, людей, чтобы пример твой не пропал даром для нашего потомства! Как мизерны и ничтожны кажутся перед таким истинным героем те мишурные, изящные и паркетные воины, которые с закрученными усиками и с пенсне на носу, очень мило и увлекательно рассказывают в обществе об ужасах войны и своих подвигах, заставляя этим нервных барынек вздрагивать и закрывать глаза... Этих господ очень метко охарактеризовал наш талантливый художник Верещагин, своей прелестной картиной: «Si juenne et si decore!» Какой-то философ сказал, что «количество получаемых боевых наград обратно – пропорционально квадратам расстояний, получаемых от неприятеля». И действительно! Что если бы Горталов каким-нибудь чудом остался жив и удержал за собою этот редут, или хотя спасся с горстью своих храбрецов... Что бы было ему? Да ничего особенного. Много – много, если бы получил Георгия – и только! И то это у Скобелева; у других, может быть, и того не получил бы. И поплелся бы он после войны; с родным полком на стоянку в какую-нибудь Черниговскую или Полтавскую губернию, и хорошо еще, если бы получил после какой-нибудь отдельный батальон!.., На этом идеале и закончил бы свое мирное существование такой герой, память о котором для потомства, по всей справедливости, следовало бы увековечить хотя скромным монументом!

Не могу не рассказать здесь, кстати зашла речь о наградах, курьезного эпизодика, который, как мне рассказывали, имел место в Систове. (За достоверность его, впрочем, не ручаюсь). В один из ресторанов (вернее, кабачков), где, в общей зале, сидели за. столом много офицеров различных родов оружия армейских и гвардейских – и за бутылками вина вели оживленные беседы о военных событиях, о наградах и проч., – в один из таких ресторанов, повторяю, зашел уже не особенно молодой морской офицер, капитан-лейтенант – известный юморист – заметно «навеселе». Шапка его была на затылке; он сильно покачивался. На пороге моряк остановился и, заложив руки в карманы пальто, обвел присутствующих мутным, блуждающим и вместе насмешливым взором. Постоял так минуты две, прислушиваясь к беседам. За ближайшим столом сидели два гвардейских офицера и с ними блестящий офицер генерального штаба. Мундир последнего моряк почему-то сильно не долюбливал. Разговор шел о наградах. «Момент!» подняв голову, внезапно громко проговорил сын флота, махнув головой на аксельбанты. «Георгия!» – «Э... Гвардия!» продолжал он, повелительно указывая рукой на гвардейских офицеров. «Владимира с мечами и бантом!» В самом углу, у столика смиренно за бутылкой пива, сидел пехотный офицер. И его заметил комик-моряк. «А – армия!.. Ну, тебе, брат, клюкву!..» (так офицерство называет красный темляк), и махнул при этом рукой так, как бы говоря: «Бог с тобой, что тебя обижать, дам и тебе что-нибудь»... Никто, конечно, не обратил внимания на пьяного моряка, но офицер генерального штаба считал своим долгом обидеться и шумно поднялся. «Позвольте, капитан-лейтенант», обратился он к нему, желая, очевидно, потребовать объяснения. – «Что, мало Георгия?» закричал вдруг на него свирепо моряк. «Ну – золотое оружие еще!» и, махнув рукой, повернулся кругом и вышел из залы, сопровождаемый дружным хохотом всех присутствовавших.