Петр  Дукмасов

Глава VIII

Портрет генерала М.Д. Скобелева

В то время, как Струков со своим легким и лихим отрядом так удачно действовал почти под стенами Адрианополя, в тылу его, между Германлы и Хасгаойем, разыгралась маленькая кровавая драма: 5 января с частью сил своего отряда Скобелев находился в г. Германлы, расположенном на железной дороге и вместе на Филиппопольско-Адрианопольском шоссе. Войска Гурко, овладев Софией и западною частью Болгарии, и одержав целый ряд блестящих побед в долине Искера, быстро двигались на восток, преследуя разбитую и деморализованную армию Сулеймана-паши.

Последний, по предположению Скобелева, должен был направиться через Филиппополь на Адрианополь. В Германлы. таким образом, мы преграждали ему путь отступления.

В виду всего этого, Скобелев выслал драгунов и казаков на запад к г. Хаскиою, а пехоте и артиллерии приказал занять позицию по обе стороны шоссе, фронтом на запад, и усилить ее полевыми укреплениями.

Еще 5-го, вечером, от разъездов было получено донесение, что близ Хаскиоя и Узунджова показались незначительные конные неприятельские части. 6-го же, часов около одиннадцати, с аванпостов пришло новое донесение, что черкесы и башибузуки показались в довольно значительном количестве, а за ними виднеется и неприятельская пехота. Войска наши, между тем, подтягивались к Германлы: из Тырново-Сейменли двигалась бригада стрелков, большая часть суздальцев и артиллерия.

Скобелев давно был уже на коне, объезжал, и внимательно осматривал позиции Углицкого полка и артиллерии.

— Ваше превосходительство! Турки наступают - аванпосты наши отошли - торопливо доложил прискакавший с цепи драгун.

— Хорошо - совершенно спокойно ответил генерал. - Поторопите скорее суздальцев - обратился он к кому-то из ординарцев.

Драгуны и казаки отошли назад, и открыли место для действий нашей пехоты. Последняя встретила метким огнем зарвавшихся при преследовании черкесов и башибузуков, и несколько десятков их слетело с коней. Остальные марш-маршем ускакали назад, и спрятались за свою пехоту; а эта последняя, заняв высоту в расстоянии хорошего ружейного выстрела, открыла по нашим войскам оживленный огонь.

Турок было видно около двух таборов. Скобелев, предполагая, что мы имеем дело лишь с авангардом армии Сулеймана-паши, и в виду неполного сосредоточения наших войск, решил действовать пока пассивно. Батарея полковника Куропаткина, в ответ на пехотный огонь неприятеля, послала ему несколько картечных гранат и эти последние своими удачными разрывами произвели на турок такое сильное впечатление, что они, без попыток даже к наступлению с нашей стороны, покинули свою позицию и стали отступать.

Панютин воспользовался этим удобным моментом, и двинул вперед свой полк. Угличане дружно бросились на отступавшего врага, который обратился тогда в беспорядочное бегство, провожаемый сильным ружейным и артиллерийским огнем, усеявшим все поле турецкими трупами и ранеными.

Преследуя бегущих турок, и спустившись с возвышенности, мы, при повороти шоссе с сивера на юг, внезапно были поражены тою страшною картиной, которая открылась внизу перед нашими глазами. Дело в том, что турецкие войска, с которыми мы имели только что кровавое столкновение, прикрывали громадный обоз жителей, спасавшийся от войск Гурко и рассчитывавший достигнуть Адрианополя. По своей беспечности, прикрытие неприятельское не приняло должных мер предосторожности и совершенно неожиданно наткнулось на наш отряд. Предполагая, вероятно, что силы наши незначительны, турки вступили с нами в состязание, но увидев, что ошиблись в своем предположении, что у нас есть даже артиллерия, они стали отступать сначала в порядки, а затем, когда мы начали их теснить, бросились в рассыпную, оставив на полный произвол несчастных безоружных жителей с их громадным обозом.

Вот эта-то картина и открылась перед нашими глазами, когда мы стали спускаться с возвышенности.

Далеко вдали, в долине, скакали черкесы и башибузуки; за ними, в самом ужасном беспорядке, бежала неприятельская пехота, а вслед за войсками в паническом страхе бежали мирные жители, женщины и дети, оглашая воздух раздирающими душу криками и страшными воплями.

Громадный обоз, брошенный ими на произвол судьбы и состоявший из нескольких сот всевозможных повозок, запряженных буйволами и лошадьми, в хаотическом беспорядке запрудил все шоссе (лошади и волы стояли в нашу сторону) и не двигался с места; здесь остались только дряхлые старики, старухи и грудные малютки, покинутые обезумившими от страха матерями. Некоторые мальчики и девочки, бежавшие за своими родителями, падали от утомления на землю, и воплем звали покинувших их близких людей. Некоторых неосторожная русская пуля укладывала на веки на месте.

Невольно каждый из нас остановился и смотрел с ужасом на эту грустную жизненную драму. За что же, думал, вероятно, каждый из нас, страдают эти несчастные, безвинный жертвы - эти женщины и дети?!

Чувство человека заговорило бы в самом черством суровом сердце. И солдат наш, который более чем кто-либо отзывается на все доброе, честное и благородное, показал себя и здесь вполне рыцарем и истым христианином.

Позабыв о преследовании бегущего неприятеля, о военной славе, добыче и трофеях, он всецело отдался благородным порывам своего чуткого, ко всему доброму сердца и бросился спасать несчастных малюток, защищать беспомощных стариков и старух и возвращать убегавших матерей к их детям (но не так, как защищало турецкое войско, бросив их на произвол судьбы). Последних солдаты собрали по полю более 300, и притащили обратно к повозкам. Такое поведете наших войск просто поразило этот мирный мусульманский люд, спасавшейся от зверства северных гяуров: они ожидали от них самой лютой смерти, всевозможных мук, истязаний... и вдруг, вместо всего этого, видят самое заботливое попечение о них, теплую ласку к их детям и такое внимание, такое участие, которое едва ли и они сами применяли к ним когда-нибудь. Когда преследование прекратилось, то старухам солдаты сами стали разводить костры и помогать готовить пищу, детей кормили сухарями, кутали их в свои башлыки, шинели и всячески старались их успокоить. Вспоминалась, должно быть, каждому из них своя родная деревня где-нибудь в Черниговской или Тульской губернии, своя семья и дети!

Январские морозы и холода давали себя чувствовать, хотя мы были и в долине Марины.

Много юных мусульманских жизней спасли тогда наши солдаты от смерти, которая являлась в лице мороза и стужи!

По окончании дела Скобелев высказал всем нам свое предположение, что, вероятно, это обоз Сулеймана, который сам наверное с войсками двигается вслед за ним.

— Он, конечно, не рассчитывает, прибавил генерал - что мы так скоро выйдем в долину Марицы, и преградим ему путь отступления. Нам необходимо поэтому двинуться немедленно к Хаскиою и с двух сторон ударить на неприятеля: с запада - Гурко, с востока - мы. Сулейману останется тогда только сдаться...

Углицкий полк получил приказание тотчас же двигаться к Хаскиою и весь отряд потянулся на запад.

Движете Углицкого полка сопровождалось громадными затруднениями. До самого города - на протяжении тридцати верст - все шоссе было загромождено обозом, и солдаты должны были выпрягать волов и лошадей и сталкивать каруццы и другие экипажи во рвы, чтобы иметь возможность как-нибудь пройти.

По пути снова приходилось поднимать несчастные жертвы - беспомощных детей, покинутых их матерями, и гибнувших, часто в одних рубашонках, от холода и мороза.

Поздно вечером Скобелев со штабом и Улицким полком прибыл в г. Хаскиой. Тотчас же были направлены разъезды во все стороны, и особенно к Филиппополю, откуда, главным образом, и ожидался противник. Предположения Скобелева, впрочем, не оправдались.

Вскоре казачьи разъезды натолкнулись на Филиппопольском шоссе на разъезды отряда Гурко (лейб-гусарского полка) и от последних узнали, что Сулейман-паша, отрезанный за Филиппополем от Хаскиойского шоссе отступил к юго-востоку на г. Станимаку, и здесь был окончательно разбит, потеряв всю свою артиллерию.

Вскоре в Хаскиой прибыл весь лейб-гвардии гусарский полк; от офицеров этого полка мы узнали о подробностях поражения Сулеймана, и об отступлении его по горной дороге к Эгейскому морю.

Тогда Скобелев решил направиться прежним путем на Адрианополь. Войска, двигавшиеся на Хаскиой, получили приказание вернуться обратно в Германлы. Владимирскому полку приказано было двинуться в Мустафу-Пашу, и далее в Адрианополь.

На следующий день мы потянулись обратно по той же ужасной дороге, окруженной этим громадным обозом с несчастными жителями, и к вечеру прибыли в Германлы.

Еще ранее мною было упомянуто, что Струков в Мустафе-Паше задержал поезд, на котором ехало двое пашей - послов от султана - и что этот посольский поезд, по приказанию Скобелева, был прислан в Германлы. По прибытии из Хаскиоя, Скобелев поручил начальнику штаба, графу Келлеру, распорядиться, чтобы на этот поезд был посажен батальон пехоты с музыкой.

Струков доносил о занятии им Адрианополя и просил о скорейшей присылке пехоты, так как из Ямболя, по слухам, двигались неприятельские войска.

На этом же поезде поместился и Скобелев со своим штабом, и около двенадцати часов дня 10 января мы, в самом веселом настроении духа, по турецкой железной дороге и в неприятельских вагонах, помчались на парах во вторую столицу Оттоманской империи.

Особенно веселы были солдаты. Внутри вагонов и на крышах, где тоже поместились наши воины, слышались самые оживленные разговоры, смех, песни и даже пляска; откуда-то появилась даже гармоника.

Как-то особенно ласкали ухо эти звуки русского народного инструмента, выходившие из вагона неприятельского поезда. Так и вспоминалась Россия, родные картины, знакомый лица.

Везде счастливые, довольные физиономии солдатиков, оживленные беседы.

— Вот, брат, дождались - говорить один молодой солдат другому - покатают нас теперь эти басурмане; походили-таки порядком по проклятой Туретчине - теперь нехай повозят... А за обувь, да за одежу, что обносилась - это мы с султана деньгами получим!

— Да у него, брат, ничего не осталось - заметил другой, более солидный.

— Мы, значит, все города у него повоевали, скоро его самого в полон заберем в Константинополе; повяжем, да к нашему Батюшке-Царю и отправим. Чтобы не бунтовал более!

Между тем, послышался свисток паровоза, и поезд медленно тронулся с места. Музыканты, по приказанию Скобелева, заиграли в этот торжественный момент «Боже, Царя храни». Все сняли шапки и с наслаждением, с каким-то особенным теплым чувством прослушали эти дорогие каждому русскому звуки народного гимна.

Все шибче и шибче двигался поезд - музыканты окончили, наконец, игру гимна. «Ура!» крикнул в это время Скобелев, высунувшись из окна вагона, над которым развевался его красивый белый значок, и обращаясь к солдатам. «Ура, урааа!» дружно подхватили в вагонах и на крышах, и долина Марицы, вдоль которой несся наш поезд, огласилась радостными криками русских победителей. По мере приближения к станции Мустафа-Паша, мы стали обгонять наши обозы и войска, двигавшиеся по шоссе, и которые выступили из Германлы еще ранее.

Завидя мчавшийся поезд, на одном из вагонов которого развивался значок Скобелева, шедшие по шоссе владимирцы, узнав своих боевых сотоварищей, приветствовали их радостным «ура».

Солдатики из вагонов отвечали им тем же и маханием шапок. Музыка, под влиянием такого патриотического настроения, снова заиграла «Боже, Царя храни», и «ура» владимирцев еще более усилилось.

Как раз в это время на встречу нам по шоссе ехали в экипаже те самые паши, которые были посланы султаном в нашу армию для переговоров и которые путешествовали первоначально на этом самом поезде.

Теперь, по распоряжению Скобелева, Струков отправил их в экипаже в Казанлык к главнокомандующему.

Шоссе в этом месте пересекал железнодорожный путь. Экипаж их остановился и паши невольно сделались свидетелями этой счастливой сцены своих победителей. Мне надолго врезались в память эти две фигуры турецких генералов в скромных костюмах и красных фесках, их грустные. серьезные лица и печальное выражение глаз, на которых стояли даже слезы.

Они бессильны были задержать наше победное шествие и, конечно, хорошо сознавали, что пока экипаж их дотащится до Казанлыка, мы будем уже у берегов Мраморного моря и Босфора, под стенами Константинополя.

Поезд быстро промчался мимо этих посланцев султана; мы высунулись из окон, и с любопытством провожали глазами их экипаж.

— Пока эти господа доберутся до Казанлыка, мы будем уже в Константинополе - заметил, самодовольно улыбаясь, Михаил Дмитриевич.

— А что, ваше превосходительство, займем мы Константинополь или нет - обратился я к Скобелеву, давно интересуясь этим вопросом.

— Конечно, займем! отвечал генерал - Ведь, у турок почти нет теперь войска. Пока-то они успеют стянуть остатки армии Сулеймана, да гарнизоны Шумлы, Варны и из других мест, к этому времени мы, наверное, уже овладеем Босфором и Дарданеллами. Да, наконец, войска эти настолько теперь деморализованы, напуганы, что, конечно, не устоять против наших молодцов.

— Вы посмотрите на этих солдатиков - продолжал он, указывая рукой на двигавшихся по шоссе пехотинцев - какими они молодцами высматривают! Сколько у них самоуверенности в лицах, сколько энергии, твердости и энтузиазма! Их теперь ничто не остановит! Мне это выражение хорошо знакомо - это залог полной победы над врагом!.. Я. сам, господа, чувствую в себе теперь избыток сил и энергии, и твердо верю в удачу, в успех...

Мы вполне согласились с мнением генерала, видя перед собою эти мелькающие, веселые и оживленный лица усталых, но счастливых солдат.

Поезд все ближе и ближе приближался к Адрианополю. Солнце спускалось уже к горизонту, в вагоне зажгли свечи... Мы болтали о предстоящих удовольствиях в Адрианополе. о движении к Мраморному морю, о скором заключении мира, о возвращении в Россию и т. п.

Скобелев с графом Келлером и адъютантом своим, поручиком Баранком, занялся разбором бумаг, делая разные замечания, и пометки на полях их.

Было уже совершенно темно, когда поезд наш вблизи Адрианополя переезжал мост, перекинутый через приток Марицы - Арда. Мост был довольно длинный и при этом деревянный и старый. Поезд двигался очень медленно и на середине моста вдруг остановился. Одновременно мы услышали сильную ружейную трескотню и, высунувшись из окон, ясно увидели вдали знакомые зловещие огоньки, вспыхивавшие в глубоком мраке.

— Что это такое, что это значит - закричал Скобелев, с беспокойством вглядываясь в темноту.

Все молчали и частые ружейные выстрелы были только ответом на этот вопрос. Поезд безмолвно стоял на середине ветхого турецкого моста на высоте 20-25 сажен над поверхностью горной быстрой речки.

— Ваше превосходительство - подбежал в это время саперный офицер, ехавший в поезде (кажется, поручик Иванов) - Позвольте мне осмотреть мост - он очень ненадежный - и разузнать о причинах перестрелки!

— Да, пожалуйста - живо ответил Михаил Дмитриевич - Возьмите с собой человек десять солдат и узнайте поскорее, в чем дело!

Стрельба, между тем, постепенно затихала и только одиночные выстрелы вспыхивали еще вдали в горах, лежавших к югу от нас. Вскоре вернулся саперный офицер, и доложил, что это башибузуки с гор сделали нападение на железнодорожный мост с целью испортить его, или сжечь, но, казачий пост наш, оставленный Струковым для прикрытая моста, отбил огнем это нападение, и заставил турок отступить обратно в горы.

Неприятное впечатление, которое временно овладело нами в виду неизвестности и возможности провалиться в воду, быстро прошло, поезд медленно двинулся далее, и скоро остановился на станции Адрианополь. Скобелев и все мы разместились в близлежащей гостинице, и я уснул богатырским сном с полным комфортом мирного времени, в большой уютной комнате со всеми удобствами.

Не хочу передавать то блаженное состояние, которое испытал я, когда, раздевшись и надев чистое белье, я улегся на мягкий пружинный матрас и, протянувшись, покрылся чистой простыней.

Выше этого блаженства для меня не было в то время. Кто испытал невзгоды боевой и походной жизни, кто не снимал сапог по целым неделям, кто не проводил по человечески ни одной ночи - спокойно, без тревог и вечных ожиданий быть разбуженным ружейною трескотней, тот поймет это блаженное, счастливое состояние.

Давно я не спал так хорошо, так крепко и сладко.

Утром я был разбужен кем-то из товарищей, который сообщил, что уже прибыли наши лошади, и еще несколько рот пехоты из Германлы, куда поезд наш снова совершил ночной рейс.

Одевшись и напившись чаю, мы отправились в номер Михаила Дмитриевича, который был уже на ногах, и возился с какими-то бумагами.

— Доброго утра, ваше превосходительство! Как почивали - приветствовали мы нашего любимого начальника.

— Ничего, благодарю - выспался прекрасно! Отвечал он весело - Да вот что, господа: будьте готовы - сейчас мы с войсками начнем вступать в город.

Вскоре Скобелев вышел из номера, объехал войска и поздравил их со вступлением во вторую столицу Турецкой империи... Затем музыка грянула марш и пехота стройно зашагала по шоссе, по обе стороны которого стояла наша конница.

От вокзала собственно до города было довольно далеко - версты четыре. Местность была совершенно открытая, ровная. Город издали представлял очень красивую панораму, над которой в разных местах грациозно поднимались стройные башни белых минаретов. Возле моста через Марицу нас встретила громадная толпа народа, впереди которой находилось духовенство с крестами и хоругвями и с греческим архимандритом во главе. Тут же были депутации и от других вероисповеданий, несколько мулл от мусульманского населения, и представители города с хлебом-солью.

Все это встретило Скобелева, ехавшего впереди войск, с благословением и изъявлением полной покорности нашему Государю и главнокомандующему.

Скобелев любезно принял эти депутации, и от имени Его Высочества сказал, что они могут быть совершенно спокойны за порядок в городе и целость их имущества, что русские войска не только не трогают мирных жителей, но, напротив, защищают их от всяких врагов, что правда и милость всегда сопровождают русское управление - словом, совершенно успокоил и ободрил несколько взволнованное население второй турецкой столицы.

Видя перед собою эту симпатичную и красивую фигуру русского генерала, его веселость, любезность и уважение к обрядности врага, даже серьезные муллы стали улыбаться и совершенно добродушно посматривать на оживленный и довольный лица наших маршировавших солдат.

Затем мы двинулись дальше, переправились через мост, и с музыкой подошли к канаку или дворцу прежних знаменитых турецких султанов.

Масса разнокалиберного люда в фесках и чалмах, в самых разнообразных, пестрых костюмах толпилась на узких и кривых улицах и площадях. Тут были всевозможные народности Балканского полуострова - греки, армяне, болгары, турки, албанцы, жиды...

Православная часть населения города встречала нас с неподдельным, горячим энтузиазмом; то и дело раздавались громкие, радостные крики «ура! да живе Царь Александру да живе Россия!»

Из окон домов высматривали хорошенькие, смуглые лица южных чернооких красавиц и, приветливо улыбаясь, бросали венки и букеты в победоносных северных воинов, причем больше всего цветов приходилось, конечно, на долю симпатичного и популярного «белого генерала».

Приятное чувство испытывал каждый из нас при этих овациях, при виде этих хорошеньких фигурок; но, конечно, каждый дорого бы дал, если бы вместо всех этих незнакомых, совершенно чуждых нам лиц, здесь появились наши дорогие соотечественницы, наши матери, сестры, жены, невесты...

С музыкой же вступил наш небольшой, но лихой отряд в просторный двор конака.

Здесь Скобелев, приказав предварительно запереть ворота, обратился к солдатам с отеческим наставлением, как следует вести себя в неприятельском городе с многочисленным турецким населением, как честный русский воин-победитель должен относиться к мирному, безоружному жителю.

— Помните, братцы! За всякий недостойный поступок - за воровство, буйство, за обиду - я строго взыщу; пощады и снисхождения никому не будет... Смотрите ж, держите себя молодцами! Жалоб чтоб не было на вас!

— Постараемся, ваше превосходительство - Отвечали солдаты и, по выражению их лиц, видно было, какое сильное впечатление произвели на них слова генерала.

В конаке оставлен был караул; остальные войска расположились за городом. Для наблюдения же за порядком в городе, для патрулей, разъездов и проч. тоже назначены были особые команды.

Скобелев со своим штабом и конвоем расположился в конаке - большом двухэтажном здании, в роскошных султанских помещениях, где, незадолго перед этим, жил гроза Адрианопольского санджака, турецкий генерал-губернатор.

Мы, ординарцы Скобелева, чтобы не было скучно, заняли одну большую комнату и, немного отдохнув, отправились осматривать здание конака и надворные постройки. Чичероне наш, какой-то услужливый братушка, подробно объяснял нам назначение каждой из комнат. Между прочим, он провел нас и в тюрьму, где мы увидели массу всевозможных орудий пыток, которым подвергались преступники и внутренние враги оттоманского правительства.

— Это здание - сказал наш проводник - долго было страшилищем и пугалом всего болгарского народа. За самое пустое слово, сказанное неосторожно против турецкого правительства, за недостаточную почтительность к паше, несчастного тащили сюда, мучили и истязали здесь самым ужасным, бесчеловечным образом...

Действительно, мы увидели в углу сложенные кандалы, нисколько колец, вбитых в стены и потолок, к которым привязывали несчастных жертв и затем вытягивали их; еще несколько железных инструментов, только глядя на которые мороз проходил по коже и мы с отвращением отворачивались. Слушая рассказы и подробные объяснения проводника о способах употребления этих орудий пыток, невольно воображение рисовало те ужасные картины страдания, те бесчеловечные истязания, которым подвергались здесь эти несчастные жертвы турецкой инквизиции.

— Нет, господа, сказал кто-то из офицеров, - уйдем отсюда поскорее - ну их к черту - эти ужасы; только нервы себе расстроишь!

Мы вышли из этого жилища страданий, и отправились бродить по городу.

Адрианополь, хотя и вторая столица Турции - некоторым образом мусульманская Москва - в сущности та же Мустафа-Паша, Хаскиой, Германлы и другие турецкие города, только в большем, конечно, грандиозном размере. Узкие, грязные улицы, оригинальные, довольно некрасивой для европейского глаза архитектуры, дома, отсутствие приличных чистых гостиниц и кафе - все это резко бросается в глаза свежему, приезжему человеку. Словом, действительность не оправдала наших ожиданий, предположений. Все, пожалуй, хорошо, но только в турецком, восточном вкусе. Есть, впрочем, очень богатые дома, хотя с наружной стороны, со стороны улицы, они выглядывают довольно невзрачно; но за то внутри - роскошь и богатство удовлетворят самому прихотливому вкусу.

Одно бесспорно прекрасно: роскошная мечеть Селима со своими стройными минаретами, могущая смело конкурировать, в архитектурном и эстетическом отношениях, с нашим Исаакиевским собором или храмом Спасителя, и великолепные мраморные бани.

Сейчас было видно, что османы любят молиться и мыться, и не поскупились деньгами на отделку этих мест молитвы и омовения, имеющих притом, некоторую религиозную связь.

Я долго любовался изящною архитектурною работой внутри громадного мусульманского храма мечети Селима.

Внутри же города помещается пассаж, т. е. рынок со всевозможною продажей, причем торговцы - греки, армяне и турки - как истуканы сидят, поджав под себя ноги, на столах, посреди своих разложенных и развешенных товаров.

На каждом шагу продавцы разных сластей, и особенно халвы, которую жители Востока, кажется, любят так же, как в России орехи, и в Малороссии семечки.

Памятник М.Д.Скобелеву в Москве, разрушенный большевиками

В военном отношении, собственно в военно-инженерном, не мало интереса представляли устроенные вокруг Адрианополя громадные редуты: расположение их, и применение к местности не оставляло желать ничего лучшего. Каждый представлял довольно сильное самостоятельное укрепление, сооруженное из земли, камня и дерева, со всевозможными траверсами, погребами и землянками и, вооруженное притом орудиями громадного калибра; взять эти укрепления было бы очень не легко наступающему. Местность между редутами обстреливалась сильным перекрестным огнем, а каждый из них, на случай, если бы был взят, обстреливался, в свою очередь, с соседних редутов. И такие укрепления на известном расстоянии были устроены вокруг всего Адрианополя.

Для обороны такого громадного укрепленного лагеря требовалось, конечно, немало войск, чего, к нашему счастью, у турок не было.

Вообще, редуты эти, выстроенные, по приказание турецких властей, несчастными болгарами, были гораздо сильнее плевненских, и если бы были заняты соответствующими силами, потребовали бы от нас громадных усилий для овладения ими.

Между тем, войска нашего отряда постепенно стягивались в Адрианополь. С каждым часом на улицах все чаще и чаще встречались русские люди в мундирах всех родов оружия. Офицерство наше запрудило гостиницы и рестораны, и щедро сыпало во все стороны свои полуимпериалы, которых накопилось довольно порядочно. Ловкие спекулянты всех национальностей уже расставили здесь свои сети, и добродушный русский воин, отлично понимая даже, что его бессовестно эксплуатируют, без всяких ссор, хотя обыкновенно и с руганью, платил за все требуемые деньги. «А ну их к черту! Стоит заводить истории из-за каких-нибудь десяти франков!», улыбаясь отвечало большинство на предложение некоторых не платить сумасшедших денег.

По приходе пехоты, Скобелев приказал всей кавалерии двинуться вперед на Хаскиой, Демотику, Баба-Эски и Узун-Кепри. Часть пехоты была направлена туда же, а остальная заняла адрианопольские редуты на случай внезапного нападения неприятеля.

Желая выразить свои симпатии победоносным русским войскам, вступившим в Адрианополь, иностранные консулы этого города задумали устроить в честь их бал. Уведомленный об этом Скобелев выразил полное удовольствие, и предложил даже для танцев большую залу в занимаемом им конаке.

Начались приготовления. Зала была очень красиво декорирована тропическими растениями и цветами. Стены украсились портретами нашего Государя, главнокомандующего и Наследника.

В ближайших комнатах устроили дамскую уборную, кабинеты для карточной игры с зелеными столиками, столовую, буфет и проч. Меня, откровенно говоря, больше всего интересовал последний отдел, так как на паркетном поприще я почти не практиковался, да и не любил его...

Около восьми часов вечера были зажжены люстры и свечи, и зала с соседними комнатами осветились яркими огнями. Офицерство наше, в самых разнообразных - боевых и походных, пропитанных порохом, но отнюдь не бальных - костюмах, мало-помалу наполнило залу. Впрочем, костюмы эти и длинные, часто с вентиляцией, сапоги, за которые, пожалуй, вывели бы с любого танцевального вечера, ничуть не стесняли их. Все чувствовали себя не в гостях, а как бы дома, все были в самом веселом настроении духа, оживленно болтая о предстоящих танцах, о дамском персонале, об адрианопольских красавицах. Только один Михаил Дмитриевич, раздушенный и безукоризненно одетый, представлял некоторый контраст нашим поношенным костюмам.

Любезные распорядители бала бегали по всем комнатам, суетились, хлопотали и видимо старались доставить нам побольше удовольствия. Изредка, на ходу, они перекидывались французскими фразами с некоторыми из наших офицеров, которых очень интересовало, много ли будет дам, каких национальностей, понимают ли они по-русски и проч.

Наконец, приехали консулы и именитые граждане Адрианополя - болгары, греки, армяне, французы и других национальностей. Приехали с ними и дамы и собрались все в своей уборной. Распорядители предупредили об этом Скобелева, и просили открыть бал. Музыка заиграла марш, боковая дверь распахнулась и дамы - мамаши с дочками—в бальных, изящных костюмах, торжественно вошли в залу. Скобелев любезно со всеми раскланялся и с любопытством, со своею постоянною улыбкой, рассматривал адрианопольских красавиц. Михаил Дмитриевич считал себя в этом деле большим, знатоком и был довольно строгий критик. Барышни, видимо сконфузились сначала от множества направленных на них глаз, но скоро оправились и очень грациозно стали отвечать на наши расшаркивания, а затем, в свою очередь, начали с любопытством рассматривать нашу группу сбившихся в кучу офицеров, почему-то совершенно оробевших перед этими юными созданиями.

За время кампании мы так одичали, так отвыкли от подобной обстановки, что на свежего, постороннего человека производили, вероятно, впечатлите не образованных офицеров европейской армии, а каких-нибудь зулусов или туркмен. Жизнь в траншеях, на биваках, под огнем, в виду вечной опасности, совершенно закалила наши нервы и заставила позабыть об иной обстановке - мирного времени. Мы привыкли к двоякого рода удовольствиям и неприятностям: радость победы и, изредка, щемящее чувство при неудаче, поражении. Мы как бы позабыли, что есть иные наслаждения, не сопровождаемые ружейною трескотней и пушечным громом, что есть балы, театры, концерты и другие развлечения мирных дней! Да оно и понятно: когда идет вопрос о жизни и смерти, быть или не быть, то все эти мелкие житейские удовольствия естественно кажутся так ничтожны, мизерны.

Костюмы наши за долгий период кампании приняли уж слишком боевой вид, и совершенно не гармонировали с бальною обстановкой, с этими хорошенькими головками в изящных цветных костюмах. Мы с удовольствием смотрели на этот красивый дамский цветник, и самые храбрые и светские из нас чувствовали какую-то робость при виде этой группы брюнеток и блондинок в белых и розовых платьях. Я, по крайней мере, ощущал какое-то странное чувство не то страха, не то неловкости, когда мимо меня прошло несколько пар этих юных созданий, и на меня пахнуло от них запахом нежных ароматических духов. Появись внезапно здесь, в зале, вооруженный неприятель, и я, без колебаний, выхватив шашку, бросился бы на целый десяток вражьих штыков. А теперь вот, при виде этих хорошеньких, безвредных фигурок, у меня чуть, не ушла душа в пятки... «Одичал, брат, Дукмасов», думал я, рассматривая из-за плеча товарища изящные ножки молоденьких иностранок. «Ведь прежде, на Дону, в станице, этого со мной, кажется, не бывало!» Я взглянул мельком на окружавших меня офицеров, и невольно улыбнулся, заметив странное выражение большинства лиц. Оно напоминало мне несколько выражение глаз того хищного, голодного тигра или льва, который из своей клетки посматривает на гуляющего вблизи него ягненка... или, по крайней мере, на умного и опытного сеттера, сделавшего стойку над бедным бекасом. «Пли!» скомандовал бы Скобелев, и - ни одной барышни не осталось бы в зале!

Лакеи обносили десерт и чай. Дамы сидели возле стен, тихо беседовали между собою и внимательно рассматривали нашего брата. Мы тоже перекидывались замечаниями, никак не решаясь, однако, подойти к ним.

Но вот раздались нужные звуки вальса - бешеного, увлекательного танца. Мы подталкивали друг друга, но никто, однако ж, не решался начинать.

— Иди, проси вон ту хорошенькую брюнетку - говорил какой-то драгун пехотному офицеру.

— Не могу, брат - отговаривался тот. - У меня сапоги касторовым маслом смазаны. Ступай ты - ты кавалерист!

— Да, кавалерист - засмеялся тот. - А ты знаешь, что у этого кавалериста в штанах на седалище три латки: Гессен-Дармштадт, Нассау, и Мекленбург-Стрелиц! Тоже, ведь, уважительная причина... Да и позабыл я; ей-богу, упаду еще, или шпорами платье порву! Пойдем лучше в буфет!..

Наконец, храбрейшие отважились подойти к дамам. За ними рискнули покружиться и менее светские, и скоро пары довольно часто замелькали в залитой огнями зале...

Затем следовала кадриль, потом полька, опять вальс и т. д. Я тоже поддался общему настроению и немного протанцевал, хотя больше занимался наблюдениями и приятными разговорами у буфета.

Офицеры наши объяснялись со своими дамами по-французски, а некоторые просто на российском диалекте с помощью, конечно, пантомим. Выходило очень забавно, курьезно и весело. Танцами распоряжался ловкий адъютант драгунского полка. Приехало еще несколько дам - их немедленно ангажировали на кадрили; недостатка в кавалерах не оказалось.

Мало-помалу танцы так оживились, что пустились в пляску даже такие байбаки, такие медведи, которые в России и не помышляли никогда об эстетической гимнастике на паркете. Вероятно, их ободрил несколько буфет, который гостеприимно был открыт для всех.

Танцы продолжались до самого рассвета. Все остались, кажется, очень довольны: и дамы, и их кавалеры, и папаши с мамашами; последние, может быть, уже мечтали, не подвернется ли случайно женишок, русский офицер для возлюбленной дщери!

Словом, бал удался вполне, и было уже совершенно светло, когда мы проводили усталых, но довольных дам, а сами разбрелись по своим койкам.

Через несколько дней после описанного бала, Скобелев, ожидая Гурко, очистил для последнего конак, и перешел со своим штабом в большой дом, принадлежавший какому-то паше, и богато отделанный в восточном вкусе.